Аргументы на тему "Русский язык". Проблемы: развитие и сохранение русского языка, экология языка, заимствования, канцелярит, красота и богатство русского языка

↑ Врага нужно знать в лицо.

"Что же он такое, канцелярит? У него есть очень точные приметы, общие и для переводной и для отечественной литературы.
Это – вытеснение глагола, то есть движения, действия, причастием, деепричастием, существительным (особенно отглагольным!), а значит – застойность, неподвижность. И из всех глагольных форм пристрастие к инфинитиву.

Это – нагромождение существительных в косвенных падежах, чаще всего длинные цепи существительных в одном и том же падеже – родительном, так что уже нельзя понять, что к чему относится и о чем идет речь.

Это – обилие иностранных слов там, где их вполне можно заменить словами русскими.

Это – вытеснение активных оборотов пассивными, почти всегда более тяжелыми, громоздкими.

Это – тяжелый, путаный строй фразы, невразумительность. Несчетные придаточные предложения, вдвойне тяжеловесные и неестественные в разговорной речи.

Это – серость, однообразие, стертость, штамп. Убогий, скудный словарь: и автор и герои говорят одним и тем же сухим, казенным языком. Всегда, без всякой причины и нужды, предпочитают длинное слово – короткому, официальное или книжное – разговорному, сложное – простому, штамп – живому образу. Короче говоря, канцелярит – это мертвечина. Он проникает и в художественную литературу, и в быт, в устную речь. Даже в детскую. Из официальных материалов, из газет, от радио и телевидения канцелярский язык переходит в повседневную практику. Много лет так читали лекции, так писали учебники и даже буквари. Вскормленные языковой лебедой и мякиной, учителя в свой черед питают той же сухомяткой черствых и мертвых словес все новые поколения ни в чем не повинных ребятишек".

↑ Жечь глаголом сердца людей, а не сушить.

"Не всякий пишущий способен глаголом жечь сердца людей. Но, казалось бы, всякий писатель к этому стремится. А для этого глагол – то есть слово – должен быть жарким, живым.
Быть может, самое действенное, самое взволнованное слово в нашем языке – как раз глагол. Быть может, не случайно так называется самая живая часть нашей речи.
Иные авторы глаголом буквально брезгуют: слишком-де прост, несолиден. Заменяют его не только длинными цепями существительных в косвенных падежах, но и гирляндами причастий и деепричастий – так выходит официальнее и потому внушительнее на взгляд литератора, который словечка в простоте не скажет.
Громоздкими канцелярскими оборотами жечь сердца, затронуть душу довольно трудно. Обилие существительных, особенно отглагольных, тяжелит и сушит речь. Фраза со многими косвенными падежами неуклюжа и недоходчива".

↑ Не злоупотреблять причастиями и деепричастиями, тем более «не сводить» их в одном предложении.

"Причастия и деепричастия, слова вроде вращающиеся, находившиеся, выращиваемыетоже не делают прозу благозвучной, ясной и никого не взволнуют.
В английской и французской речи причастия и деепричастия встречаются куда чаще и звучат куда разговорней, непринужденней, чем в речи русской. Еще в прошлом веке деепричастия хлынули к нам вместе с другими галлицизмами, не в диковинку было высмеянное Чеховым незабываемое: «Подъезжая к станции, у меня слетела шляпа».
Живой, тем более современной русской речи деепричастия не очень свойственны, и причастными оборотами люди тоже говорят редко, разве что в официальных и торжественных случаях, обычно – читая по бумажке. Деепричастие у нас признак либо речи книжной, либо – на другом полюсе – речи не вполне литературной, областной: я вставши, он не евши.
В литературе причастиями и деепричастиями надо пользоваться с оглядкой. Два-три деепричастия в одной фразе, особенно в сочетании с причастиями, почти всегда тяжелы и неестественны, затрудняют восприятие.
Едва ли стоит сводить деепричастие с причастием: «...дымок, поднимавшийся над жареной картошкой, отражаясь в зеркалах..."

↑ Пора сказать «нет» словесной алгебре.

"Словесная алгебра присуща отнюдь не только переводу, она тоже признак канцелярита, ее сколько угодно и в наших журналах, газетах, книгах. И она всегда портит, сушит, обесцвечивает любой разговор и любую повесть.
«По сведениям, поступавшим из разных источников»–это не сообщение ТАСС, это говорит живой человек! Почему же не сказать живыми человеческими словами: Как я понял по рассказам, как рассказывали мне разные люди...
Спору нет, изредка чисто канцелярские слова и обороты даже нужны – для портрета или речи сухаря-чиновника, для «жанровой сценки» в совершенно определенном духе. Но тем важнее, чтобы весь окружающий текст и речь других людей были совсем иными – живыми, естественными. Вот тогда ярче, отчетливей станет ироническая или осуждающая характеристика.
В огромном, подавляющем большинстве случаев лучше заменить официальное или книжное слово – разговорным, длинное – коротким, сложное – простым, стертое, безликое – конкретным, образным. Этому не так уж трудно научиться даже без постоянной подсказки редактора стороннего – с помощью внутреннего «саморедактора», воспитывая собственное ухо и глаз. И быстро убеждаешься: это вовсе не ведет к упрощению или старомодности, ничуть не бывало!
Чем конкретнее слово, тем лучше, образней, убедительней текст (все равно, оригинальный или переводной) и тем меньше нелепых сдвигов и ошибок".

↑ «Иноплеменные» слова можно использовать, но с умом.

Далеко не всякое иностранное слово, которое пытались вводить даже такие исполины, как Пушкин, Герцен, Толстой, прижилось и укоренилось в русском языке. Многое, что вначале привлекало новизной или казалось острым, ироничным, с годами стерлось, обесцветилось, а то и совсем отмерло. Тем более не прижились все эти солиситоры, бидлы и гиги– они не обогащают язык, ничего не прибавляют к каретам, коляскам ,двуколкам или, скажем, к стряпчим, поверенным и судейским крючкам, при помощи которых переводчики творческие, не буквалисты и не формалисты, прекрасно передают все, что (и как) хотел сказать Диккенс.
Мораль, как говорится, ясна: иноплеменные слова и речения не грех вводить даже в самую высокую поэзию. Но – с тактом и с умом, ко времени и к месту, соблюдая меру. Ведь и сегодня многое, очень многое прекрасно можно выразить по-русски.
Общеизвестно: когда-то иностранные слова, особенно с латинскими корнями, приходили в нашу страну вместе с новыми философскими, научными, техническими понятиями и явлениями, для которых в русском языке еще не было своих слов. Многие прижились и давно уже не воспринимаются как чужие. Но еще ПетрI, который так рьяно заставлял домостроевскую Русь догонять Европу во всех областях, от кораблей до ассамблей, вынужден был запрещать чрезмерное увлечение иностранными словами. Одному из своих послов царь писал: «В реляциях твоих употребляешь ты зело много польские и другие иностранные слова и термины, за которыми самого дела выразуметь невозможно; того ради впредь тебе реляции свои к нам писать все российским языком, не употребляя иностранных слов и терминов».
Век спустя на защиту родного языка встает В.Г.Белинский: «Употреблять иностранное, когда есть равносильное русское слово, значит оскорблять и здравый смысл, и здравый вкус». Пройдет еще век, и на ту же тему В.Маяковский напишет «О фиасках, апогеях и других неведомых вещах»:

Чтоб мне не писать впустую оря,
мораль вывожу тоже:
то, что годится для иностранного словаря,
газете – не гоже.

Бездумное, механическое внесение иностранного слова в русский текст нередко оборачивается и прямой бессмыслицей. Искажается не только чувство, образ, становится невнятной и мысль.
Со столь мощным потоком уже не так легко справиться. За нынешнее десятилетие промышленность может загрязнить реку сильнее, чем за минувшую тысячу лет. То же и с языком. Теперь самые чистые воды можно замутить, загубить очень быстро.
И правы те, кто бьет тревогу, зовет встать на защиту природы и на защиту языка.
Ну, разумеется, смешно спорить: язык не застывает, не стоит на месте, а живет и развивается, отмирают одни слова, возникают другие. Но человек на то и человек, чтобы учиться управлять всякой стихией, в том числе и языковой.

↑ Если не строить километровые цепи придаточных, тогда вас поймут с первого раза.

Цепь придаточных предложений не сразу поддается расшифровке. Но вы перечитаете еще раз, на худой конец дважды перечитаете – и все-таки поймете, что с чем связано и к чему клонится.
Так что же, скажут, нельзя писать длинными периодами?!Упаси меня боже провозглашать что-либо подобное. Можно, все можно. Можно писать периодами хоть в страницу. Но – так, чтобы читатель мог понять написанное!
Слово дано человеку для того, чтобы скрывать мысли, сказал мудрец. Однако в литературе слово призвано все же не скрывать, не затемнять, но прояснять мысли и чувства, приобщать к ним читателя.
Печально, когда литератор не стремится к ясности, считает ее необязательной, даже излишней. Воображает (жестокое заблуждение!), будто простой, короткий, вразумительный оборот ниже его достоинства, и, дабы не уронить себя в глазах читателя, выражается выспренне и мудрено. Нет, «высокий штиль», крайняя усложненность оправданы и хороши только тогда, когда они действительно призваны передать правду образа, характера, настроения. Тогда и читатель их поймет и примет.
Не так-то просто передать стиль и манеру каждого автора. Мопассан несравнимо лаконичней Бальзака, Ренар писал совсем иначе, чем Роллан, а допустим, Брэдбери или Сэлинджера не сравнишь с тем же Фолкнером. Классика и современность, романтизм и реализм, эпопея и короткий рассказ, философское раздумье и сатира – все это требует особой интонации, особых слов, разной окраски.
Стиль и манера письма у каждого своя. Никто не покушается стричь под одну гребенку Льва Толстого и Чехова, Алексея Толстого и Олешу. У одних – прозрачная, ясная речь, короткая, предельно четкая фраза, у других – длинные плавные (или совсем не плавные!) периоды, усложненное повествование, требующее внимания и вдумчивости. Уж какими могучими глыбами громоздится проза Льва Николаевича! Но, согласитесь, читая толстовскую страницу, всегда понимаешь, с чего он начал, к чему ведет и чем кончит.
Разговор не о современных зарубежных экспериментаторах, не о тех, кто пишет темно и невнятно из принципа, да еще и знаков препинания не признает. Как правило, люди все же пишут для того, чтоб ихпонимали.
Перестраивая фразу по-русски, всегда можно найти равноценную замену любому (значимому, а не вспомогательному!) слову, образу, выражению подлинника. Но вовсе незачем непременно «сдавать слова по счету». Порою для верной интонации, даже для ритма вместо одного слова понадобятся два, иначе фраза окажется оборванной, незавершенной. А иногда вместо трех слов довольно одного. Но это, как правило, свобода в рамках фразы. Как говорится, от точки до точки. Очень редко можно позволить себе разорвать фразу автора или, напротив, слить две воедино. У каждого автора – пусть он не гений, не классик, а самый заурядный рассказчик – своя интонация и свой замысел, своя логика. Нарушать их переводчик не вправе. Но строй прозы должен быть ясен, ясной, естественной должна быть каждая строка.
Порядок слов в каждой фразе должен быть непринужденным, чисто русским, пусть она звучит по-русски. Только по-русски – и в переводе тоже, непременно! В переводе – так же, как и в прозе отечественной!

↑ Может хватит издеваться над «устойчивыми выражениями» и злоупотреблять «лжеидиомами»?

Привычные с колыбели образные речения, искони отлитые народом в золотые слитки сочетания слов, пословицы, поговорки – драгоценнейшее достояние литератора.
Настоящий литератор – только тот, кто владеет образной речью, неисчерпаемым богатством русских речений, присловий, идиом – всем, что оживляет, красит всякий рассказ и всякую печатную страницу. Ибо искусство, как известно, есть мышление в образах.

↑ Нельзя терять душевный такт.

Великое это дело – душевный такт, верная интонация. Вскоре после войны один из крупных наших писателей, признанный художник слова, бичуя в газетной статье звериную суть гитлеризма, обронил такие слова: фашисты, мол, рады были «упиться детской кровцой». При всем уважении к автору не могу не вспомнить: сказанное в таком контексте, по такому поводу словечко кровца было невыносимо. Осиротевшим матерям – да и не только им – оно резало слух и душу.

Стихи о трагических событиях поэт начал так:
У матери
грузди
в кадушке давно усолились,
а сын ее рухнул
на красном снегу уссурийском.

Рифма – звонкая, что и говорить. И, наверно, поэт хотел потрясти нас силой контраста: вот, мол, мать готовила сыну мирную закуску к возвращению... А поразил душевной глухотой.
«...Сейчас он был похож скорее на праздного гуляку, чем на работника (!) гестапо».
Это написал талантливый, своеобразный писатель, у которого, судя по всему, и голова, и сердце на месте. Как же мог он соединить такие несочетаемые, несовместимые слова? Как можно было рядом с гестаповцем поставить пушкинского Моцарта, хотя бы и поменяв местами гуляку и праздного? Конечно, эти два слова не остались навечно и только собственностью Пушкина, но так естественно слиты с ним в сознании читателя, что рядом с гестапо видеть их нестерпимо.
Так же невозможно, оскорбительно звучит в романе отечественного автора: «Красная площадь зазывно влекла к себе, – но мы направились в противоположную сторону».
Ох, как осторожно надо обращаться со словом! Оно может исцелить, но может и ранить. Неточное слово – это плохо. Но куда опасней – слово бестактное. Мы видели: оно может опошлить самые высокие понятия, самые искренние чувства.
Человек перестает ощущать окраску слова, не помнит его происхождения и говорит «охранники природы» вместо хранители.
Герой одного рассказа вернулся в город своей юности, смотрит, вздыхает: «Ничтожный город, но столько ему отдано сердечных сил, что сколько ни уезжай от него, сколько ни живи в других городах, а от этого уже не оторвешься». Городок маленький, городишко крохотный, но презрительное «ничтожный» тут невозможно!
Известный, уважаемый автор призывает молодежь любить, беречь родное слово и литературу. И вдруг: «Претенциозная пошлость лишается пропуска, едва лишь наступает комендантский час для талантов».
Странное, даже страшное сочетание! Если комендантский час объявлен для талантов, то, пожалуй, как раз им-то и не будет ходу, а вовсе не пошлости!
И опять же, рассказывая с уважением, с нежностью о девушке-санитарке, хороший писатель вдруг обмолвился: «Эту «фронтовую сестричку» мы увидим, почувствуем, полюбим как необыкновенно прекрасную добрую женскую особь». А слово это куда уместней хотя бы в примере из словаря Ушакова: «Белуга очень крупная рыба: отдельные особи достигают 1200 кг».
В одном рассказе отец объяснял мальчику, считал на пальцах, сколько платят лесорубам страховки за увечье. А речь шла о том, что каждый день кому-нибудь пилой или топором отхватывает по нескольку пальцев. Такое соседство коробило, и редактор подсказал переводчику простейший выход: отец долго, обстоятельно толковал и подсчитывал, сколько за что платят.
Ну, а если пишет не профессиональный литератор?
Видный военный вспоминает о взятии Берлина. В отрывке, который опубликовала молодежная газета, среди прочего сказано так: «Маленькие берлинцы подходили к... походным кухням, протягивали худенькими ручонками свои чашки и плошки и смешно просили: «Кушат». «Кушать» – было первым русским словом, которое они научились произносить».
Разумеется, автору воспоминаний вовсе не казалась смешной сама просьба жалких голодных детишек. Очевидно, они смешно, забавно ее выговаривали. Забавным казалось то, как неправильно произносили они русское слово. И, разумеется, прославленный военачальник не обязан быть стилистом. Но одно неловко поставленное слово искажает всю интонацию, в ложном свете рисует чувство рассказчика, поневоле на этой не очень тактичной интонации спотыкаешься. Так неужели не споткнулся, ничего не почувствовал редактор? Отчего он-то не подсказал (тактично!) более уместного слова?
Статья о событиях за рубежом. «Я шокирован гестаповскими порядками подавления демонстраций!» – восклицает крупный политический деятель, если верить журналисту. Но шокирована может быть светская дама, какая-нибудь тетушка Форсайт, когда гость пришел не в цилиндре, а в мягкой шляпе. Здесь же смысл и тон английского shocked совсем иной: потрясен, возмущен.
Еще Флобер – едва ли не строжайший стилист во всей мировой литературе – говорил, что нет хороших и плохих слов. Все зависит от того, верно ли выбрано слово именно для этого случая. И самое хорошее слово становится плохим, если сказано не к месту. Тут-то и нужен такт, верное чутье.

↑ Важно следить за порядком слов в предложении.

Да, вся интонация, окраска нашей речи, ее настроение зависят от самого малого слова и прежде всего от порядка слов. Здесь тоже тон делает музыку...
Три коротких слова:знаю я вас– совсем, совсем не то же самое, чтоя вас знаю.
В математике от перемены мест слагаемых сумма не меняется. Но как меняется сумма чувств и настроений, музыкальное и эмоциональное звучание фразы от перестановки тех же слов, иногда одного только слова!
И сердце вновь горит и любит – оттого,
Что не любить оно не может.
Как пронзительно, неодолимо, как перехватывает дыхание это простое «не может» в конце пушкинской строки, на него-то и падает ритмическое, логическое, душевное ударение! Стихи? Да, конечно. Но ведь и стихами можно одно и то же сказать по-разному – и для прозы возможностей не счесть. Наши грамматика и синтаксис, великое им спасибо, позволяют чуть ли не любые слова в предложении поменять местами, тут у нас простора куда больше, чем в языках западноевропейских. Русская фраза отнюдь не должна быть гладкой, правильной, безличной, точно из школьного учебника: подлежащее, сказуемое, определение, дополнение...

↑ Нужно беречь русский язык.

Приходится повторить: мы не всегда бережем богатство наше, нашу гордость – родной язык, как не всегда умеем беречь родную природу, озера, леса и реки. А ведь и за то и за другое мы в ответе перед будущим, перед детьми и внуками. Им передаем мы заветное наследие дедов и прадедов. Им – жить на этой земле, среди этих лесов и рек, им – говорить на языке Пушкина и Толстого, им – читать, любить, твердить наизусть, постигать умом и сердцем все лучшее, что создано за многие века в родной стране и во всем мире. Так неужели мы осмелимся их обделить и обездолить?
Люди добрые! Давайте будем аккуратны, бережны и осмотрительны! Поостережемся «вводить в язык» такое, что его портит и за что потом приходится краснеть!
Мы получили бесценное наследство, то, что создал народ за века, что создавали, шлифовали и оттачивали для нас Пушкин и Тургенев и еще многие лучшие таланты нашей земли. За этот бесценный дар все мы в ответе. И не стыдно ли, когда есть у нас такой чудесный, такой богатый, выразительный, многоцветный язык, говорить и писать на канцелярите?!
Материал составлен на основе книги "Слово живое и мёртвое”. Автор: Нора Галь.

Об авторе: