Р.Брэдбери. Эссе об искусстве. "Как удерживать и кормить музу".


Р. Брэдбери Эссе об искусстве.
«Как удерживать и кормить Музу», 1961


Это непросто. Если кому-то и удавалось, то лишь ненадолго. Те, кто стараются изо всех сил, только отпугивают ее, и она убегает прочь. Те, кто поворачиваются спиной и идут по своим делам, тихонько насвистывая себе под нос, слышат, как она тайком крадется следом, привлеченная тщательно изображенным пренебрежением.

Разумеется, мы говорим о Музе.

В наше время это слово уже выходит из употребления. В большинстве случаев, когда мы слышим его, то снисходительно улыбаемся и представляем себе этакую хрупкую древнегреческую богиню, одетую в лесные травы, с арфой в руках, ласкающую покрытый испариной лоб Сочинителя.

Муза — самая боязливая из всех дев. Она вздрагивает, слыша резкий звук, бледнеет, если ты обращаешься к ней с вопросом, и уносится прочь, если ты потревожишь ее одежды.

— Что ее беспокоит? — спросите вы. — С чего она так робеет?

Откуда она приходит и куда уходит? Как заставить ее задержаться подольше? Какая ей больше подходит температура?

Какие ей нравятся голоса, громкие или тихие? Где брать для нее еду, и какую именно еду, в каких количествах, и в каком часу ее надо кормить?

Для начала перефразируем строки Оскара Уайльда, только он писал о любви, а мы обратим эти строки к искусству:

Ослаблю хватку хоть немного — убегаешь,
В пылу сожму покрепче — умираешь.
Держу в объятиях со страхом и гадаю:
То ль убиваю я тебя, то ли теряю.

Не нравится слово «искусство» — подставьте, что хотите: «творчество», или «подсознание», или «пыл», или как вы сами называете то, что происходит, когда вы вертитесь огненным колесом — и рассказ или стихотворение «случается».

Еще один способ описать Музу — сравнить ее с этими мельтешащими светлыми пятнышками, с этими крошечными воздушными пузырьками, возникающими в глазах из-за мелких изъянов в хрусталике глаза или во внешней его оболочке. Мы их не замечаем годами, но стоит лишь раз обратить на них внимание, и они превращаются в невыносимое, досадное неудобство, которое отвлекает вас постоянно. Непрестанно присутствуя перед глазами, они портят все, на что падает взгляд. Когда обращаешься с этой проблемой к врачам, те дают неизбежный совет: не обращайте на них внимания, и они исчезнут. На самом деле они никуда не исчезают; они остаются на месте, просто мы их не видим, потому что сосредотачиваем внимание на том, что лежит за ними — на окружающем мире и его вечно меняющихся объектах, как, собственно, и следует поступать.

Так же и с нашей Музой. Если сосредоточить внимание не на ней, а за ней, она никуда не девается, но не мешает тебе смотреть.

Я утверждаю, что для того, чтобы удержать Музу, перво-наперво следует предложить ей угощение. Как накормить что-то такое, чего еще нет, объяснить сложновато. Но мы живем в окружении парадоксов. От еще одного парадокса хуже не станет.

Все очень просто. Всю жизнь, потребляя пищу и воду, мы строим новые клетки, мы растем, мы становимся больше и крепче. То, чего не было прежде, появляется и существует. Это неочевидный процесс. Его результаты заметны лишь по прошествии времени. Мы знаем, что процесс идет, но не знаем, как именно и почему.

Точно так же всю жизнь мы вбираем в себя звуки, зрелища, запахи, вкусы и осязаемые текстуры — людей, животных, пейзажей, событий, великих и малых. Мы вбираем в себя впечатления и переживания, и наш отклик на них. У нас в подсознании копится не только фактическая, но и реактивная информация, связанная с нашей реакцией на то или иное событие в жизни.

Это и есть та пища, на которой растет и крепчает Муза. Это наша кладовая, наш архив, куда мы должны возвращаться по сто раз на дню в бодрствующем состоянии, чтобы сверить реальность с воспоминаниями, и во сне — чтобы сверить воспоминания с воспоминаниями, то есть — призрака с призраком, с тем, чтобы изгнать этих бесов, если необходимо.

То, что для всех и каждого, — подсознание, то для писателей становится Музой, в его творческом аспекте. Это два разных названия для одного и того же понятия. И, независимо от того, как мы его называем, в нем заключается суть личности, которую мы так превозносим, возвеличиваем и всячески славословим в демократическом обществе. Это материал, из которого складывается оригинальность. Поскольку один человек отличается от другого именно суммой накопленного им опыта, суммой переживаний — и отложившихся в голове, и забытых. Поэтому даже похожие события каждый из нас видит совершенно по-разному. Кто-то раньше впервые сталкивается со смертью, а кто-то позже. Кто-то сразу встречает любовь, кто-то ждет дольше. Два свидетеля одной и той же аварии, как мы знаем, расскажут о ней совершенно по-своему, каждый — на собственном языке, непонятном другому. В мире не сто элементов, а два миллиарда. И все они проявляют разные свойства.

Каждый человек интересен и оригинален, даже самый тупой и недалекий. Если правильно к нему подступиться, разговорить его, не мешать ему излагать свои мысли, а потом спросить: «Чего ты хочешь?» (Или, если он очень старый: «Чего ты хотел?») — и он расскажет вам о своей мечте. А когда человек говорит от сердца, в свой момент истины он говорит, как поэт.

Со мной такое случалось не раз. Всю жизнь мы с отцом не особенно ладили и подружились лишь в самом конце. Его повседневная речь, его повседневные мысли были вполне заурядны. Но когда я спросил: «Папа, расскажи о надгробном камне, когда тебе было семнадцать» или «о пшеничных полях в Миннесоте, когда тебе было двадцать» — папа рассказывал, как в шестнадцать лет, в начале нашего века, еще до того, как были определены последние границы, когда не было никаких автострад, а были лишь верховые тропы и железные дороги, а Неваду трясло в Золотой лихорадке, он убежал из дома и направился на запад.

Не на первой минуте, и даже не на второй, и не на третьей, нет, в самом начале папин голос еще не менялся, не обретал правильный ритм и слова. Но если он говорил подряд пять-шесть минут, к нему внезапно прежняя страсть возвращалась — старые добрые времена, старые песни, погода, солнечный свет, звук голосов, грохот товарных вагонов в ночи, тюрьмы, дороги, сужавшиеся за спиной в золотистую пыль, Запад, открывавшийся перед тобой, — все это было в его рассказах. И ритм, и мгновения — много мгновений — истины, а значит, поэзия.

К папе вдруг приходила Муза.

Правда лилась наружу.

Подсознание говорило само за себя, не затронутое ничем, оно свободно стекало с его языка.

Чему мы, писатели, и должны научиться.

Нам есть чему поучиться у любого мужчины, женщины или ребенка, которые, если затронуть их душу, искренне расскажут о том, что они любили или ненавидели — сегодня, вчера или когда-то давным-давно. Это тот миг, когда бикфордов шнур, прежде влажно трещавший, воспламеняется — и начинается фейерверк.

Да, для многих это тяжелый труд, с их хромающей речью. Но я слышал, как фермеры рассказывают о своем самом первом урожае пшеницы на первой ферме после переезда из другого штата, и если это говорил не Роберт Фрост, то его брат, пусть даже и пятиюродный. Я слышал, как машинисты рассказывают об Америке в духе Томаса Вульфа, который исколесил всю страну на своем авторском стиле, как они сами разъезжают по ней на своих локомотивах. Я слышал, как матери рассказывают о долгой ночи после рождения их первенца, когда они боялись, что могут умереть вместе с ребенком. Я слышал, как бабушка рассказывала о своем первом бале в семнадцать лет. И все они, воспламенившись душой, стали поэтами.

Если вы подумали, что я отвлекся от темы, возможно, так оно и есть. Но я хотел рассказать о том, что есть в каждом из нас и всегда было, хотя лишь немногие дают себе труд это заметить. Когда меня спрашивают, где я беру идеи, я смеюсь. Это так странно: мы так заняты тем, что рыщем снаружи в поисках способов и путей, что нам некогда заглянуть внутрь.

А ведь Муза — вернемся к теме — она там и прячется, в фантастической кладовой идей, в нашем собственном естестве. Все самое подлинное, самобытное уже готово и ждет, когда мы его призовем. И все же мы знаем, что это не так-то просто. Мы знаем, насколько хрупок узор, сплетаемый нашими отцами, дедами или друзьями, как легко его может разрушить одно неверное слово, хлопнувшая дверь, проехавшая мимо пожарная машина. Да, смущение, застенчивость, занозы чьих-то критических замечаний подавляют обычного человека настолько, что он все меньше и меньше способен открыться.

Конечно, каждый из нас кормился сначала жизнью, а потом книгами и журналами. Разница в том, что какие-то из событий мы глотаем легко, а какие-то впихиваем в себя насильно.

Если мы собираемся кормить подсознание правильно, как подготовить меню?

Список можно начать вот с чего:

Ежедневно читайте поэзию. Поэзия хороша тем, что разминает мышцы мозга, которые мы задействуем крайне редко. Поэзия развивает чувства и держит их в тонусе. Она помогает нам осознавать собственный нос, глаза, уши, язык и руки. И самое главное, поэзия — концентрированная метафора или сравнение. Эти метафоры, как японские бумажные цветы, могут развертываться в гигантские фигуры. Идеи разбросаны по всем книгам стихов, однако мне редко когда доводилось слышать, чтобы преподаватели писательского мастерства рекомендовали студентам читать поэзию.

Мой рассказ «Берег на закате» — это прямой результат чтения прелестного стихотворения Роберта Хилльера о русалке, найденной у Плимутского камня. Мой рассказ «Будет ласковый дождь» основан на одноименном стихотворении Сары Тисдейл, и его настроение задано темой стихотворения. Из байроновского «И по-прежнему лучами серебрит простор луна» вышла одна из глав моих «Марсианских хроник», в ней рассказывается о погибшей расе марсиан, которым уже никогда не придется бродить по пустым, пересохшим морям под ночным небом. В каждом из этих случаев — и еще в десятках других — меня сражала метафора, закручивала волчком и заставляла написать рассказ.

Какую поэзию? Любую поэзию, от которой у вас мурашки по коже. Только не надо себя насиловать. Не надо чрезмерно усердствовать. С течением лет вы, возможно, догоните, пойдете вровень, а потом и перегоните Томаса Элиота на пути к другим пастбищам. Говорите, вы не понимаете Дилана Томаса? Да, но ваши нервные узлы понимают, все ваши нерожденные дети понимают. Читайте его стихи, как вы читаете взглядом коня, вольно мчащегося по бесконечным зеленым лугам в ветреный день.

Что еще подойдет для нашей диеты?

Книги эссе. И опять же: выбирайте с умом, пройдитесь по прошлым векам. Там есть из чего выбирать — в тех эпохах, когда эссе еще не утратили популярность. Никогда не знаешь, в какой момент тебе вдруг захочется узнать больше о том, как гулять под луной, разводить пчел, вытесывать надгробные камни или катать обруч. Здесь ты в роли дилетанта, но дилетантство в этом случае — самое то. Ты, по сути, бросаешь камни в колодец. И каждый раз, когда слышишь эхо из своего подсознания, ты узнаешь себя чуточку лучше. Маленькое эхо может подать идею. Большое — отозваться готовым рассказом.

Ищите книги, которые помогут вам усовершенствовать восприятие цвета, чувство размера и формы. Почему бы не узнать больше о слухе и обонянии? Вашим персонажам нужно хоть иногда пользваться ушами и носом, чтобы не пропустить добрую половину запахов и звуков большого города, и все звуки дикой природы, до сих пор сохранившиеся среди деревьев и в городских парках.

Почему я так упорно на этом настаиваю? Потому что если вы собираетесь убедить читателя в том, что он и вправду попал в созданный вами мир, вам нужно воздействовать на все его органы чувств поочередно: цветом, звуком, вкусом, фактурой. Если читатель чувствует солнечное тепло у себя на коже, чувствует, как его рукава развеваются на ветру, значит, полдела готово. Самые невероятные истории можно сделать правдоподобными, если читатель — всеми своими чувствами — ощущает себя в гуще событий. Значит, ему не удастся остаться в стороне. Ему волей-неволей придется участвовать. Логика событий всегда уступает логике чувств. Разумеется, кроме тех случаев, когда вы совершаете что-то совсем уж непростительное, чтобы вырвать читателя из контекста, например, вооружаете пулеметами армию времен Войны за независимость или помещаете в одну сцену динозавров и пещерных людей (а их разделяют миллионы лет). Но даже в этом последнем случае вполне можно придать сцене правдоподобие с помощью хорошо описанной, технически безупречной Машины времени.

Поэзия, эссе. А как же рассказы, романы? Конечно. Читайте авторов, пишущих так, как мечтаете писать вы сами, мыслящих так, как вам самим хочется мыслить. Но читайте и тех авторов, которые мыслят не так, как вы, или пишут не так, как хотелось бы писать вам — для того, чтобы получить стимул посмотреть в том направлении, куда вы и не взглянули бы многие годы. И опять же не позволяйте снобизму других отвратить вас от чтения, например, Киплинга, если его больше никто не читает.

Наша культура и наше время неимоверно перенасыщены как мусором, так и сокровищами. Иногда бывает непросто отличить мусор от сокровища, и люди сдерживают себя, боясь высказать свое мнение. Но поскольку мы с вами стремимся обрести самобытность, собрать истину на многих уровнях и самыми разнообразными способами, испытать свою правду против правды других, предлагающих нам комиксы, телешоу, книги, журналы, газеты, пьесы и фильмы, нам не надо бояться, что нас увидят в странной компании. Мне всегда нравился «Крошка Эбнер» Эла Кэппа. Я считаю, что «Мелочь пузатая» может многое объяснить в детской психологии. Целый мир романтических приключений существовал в «Принце Вэлианте», созданном Хэлом Фостером. Мальчишкой я коллекционировал замечательный комикс о жизни простых американцев среднего класса «Дела житейские» Джеймса Роберта Уильямса, влияние которого, возможно, сказалось на моих книгах. В 1935-м я обожал «Новые времена» Чарли Чаплина, в 1961-м запоем читал Олдоса Хаксли. Я — не что-то одно. Во мне много чего из того, что представляла собой Америка в мое время. Мне хватает мозгов, чтобы идти вперед, учиться, расти. И я никогда не хаял те вещи, из которых вырос, и не поворачивался к ним спиной. Я учился у Тома Свифта и учился у Джорджа Оруэлла. Я восторгался «Тарзаном» Эдгара Райса Берроуза (и по-прежнему отношусь с уважением к тому былому восторгу, и ничто меня не заставит от него отвернуться) точно так же, как теперь восторгаюсь «Письмами Баламута» Клайва Стейплза Льюиса. Я знал Бертрана Рассела и знал Тома Микса, и моя Муза возросла на почве хорошего, плохого и никакого. Я тот, кто вспоминает с любовью не только расписанный Микеланджело потолок Сикстинской капеллы, но и голоса атеров старой радиопостановки «Вик и Сейд».

Но что скрепляет все это воедино? Если я кормил свою Музу сокровищами пополам с мусором — как получилось, что я со временем стал выдавать что-то такое, что некоторые считают вполне приемлемыми рассказами?

Я считаю, что скрепляет все это только одно. Все, что я делал, я делал с воодушевлением, потому что хотел это сделать, потому что мне это нравилось. В разное время величайшими из всех людей для меня были Лон Чейни, или Орсон Уэллс в «Гражданине Кейне», или Лоуренс Оливье в «Ричарде III». Люди менялись, но одно оставалось неизменным: пыл, упоение, восторг. Я хотел сделать — и поэтому делал. Когда я хотел есть, я ел. Помню, как я, совершенно ошеломленный, бродил по сделанным из папье-маше улицам на Чикагской выставке «Век прогресса» в 1933-м; по залам дворцов венецианских дожей в Италии в 1954-м. Эти события были абсолютно разными, но моя способность впитывать их в себя оставалась все той же.

Это вовсе не означает, что отклик на все вокруг на каждом определенном отрезке времени должен быть одним и тем же. Во-первых, так не бывает. В десять лет мы принимаем Жюля Верна и отвергаем Хаксли. В восемнадцать мы принимаем Томаса Вульфа, а Бака Роджерса перерастаем. В тридцать мы открываем для себя Мелвилла и забываем Томаса Вульфа.

Но остается константа: поиски, находки, восхищение, любовь, честный отклик на материал, находящийся под рукой, и неважно, насколько убогим он покажется нам однажды, когда мы будем смотреть на него сквозь призму времени. Когда мне было десять лет, я отправил по почте купон от упаковки макарон «Фулда» — потому что в качестве приза обещалась дешевая керамическая статуэтка африканской гориллы. Когда посылка пришла, она получила такой же восторженный прием, как «Мальчик Давид» на первой премьере.

Таким образом, кормление Музы представляется мне бесконечной погоней за увлечениями и привязанностями, проверкой этих привязанностей на предмет соответствия с твоими теперешними и будущими потребностями, движением от простейших фактур — к более сложным, от наивных — к более искушенным, от кондовых — к интеллектуальным. Ничто не теряется, ничто не проходит бесследно. Если вы странствовали по безбрежным просторам и решались любить всякие глупости, вы сможете научиться чему-то даже от самых примитивных штуковин, подобранных на жизненном пути и отложенных в сторону. Из непреходящего любопытства ко всем видам искусства: от плохих радиопостановок до хорошего театра, от детских стишков до симфонии, от хижины в джунглях до «Замка» Кафки — рождается умение отсеивать лишнее, находить правду, пробовать ее на вкус и сохранять для последующего употребления. Быть сыном своего времени означает уметь делать все перечисленное.

И не отворачивайтесь ради денег от всего, что собрали за жизнь.

Не отворачивайтесь от всего, что есть вы, ради тщеславия напечататься в интеллектуальных изданиях — не отворачивайтесь от заключенного в вас материала, который делает каждого уникальным, а значит, незаменимым для всех остальных.

Чтобы кормить свою Музу, нужно самому с детства испытывать вечный голод — неутолимое желание жить. Если у вас было не так, начинать уже поздновато. Но лучше поздно, чем никогда. Ну что, вы готовы?

Это значит, что надо по-прежнему совершать долгие ночные прогулки по городу или дневные — за городом. И долгие прогулки — в любое время — по библиотекам и книжным магазинам.

И теперь, пока Муза насыщается, остается решить вопрос, как ее удержать.

Муза должна иметь формы. Чтобы придать ей формы, нужно писать по тысяче слов в день в течение десяти или двадцати лет, учиться грамматике и принципам построения сюжета — так, чтобы это вошло в подсознание, не сдерживая и не искажая вашу Музу.

Живя полной жизнью и наблюдая за ней, много читая и проникаясь прочитанным, вы кормите свое единственное и неповторимое «я». Практикуясь в писательском мастерстве, вновь и вновь упражняясь, подражая хорошим примерам, вы создаете чистую, хорошо освещенную комнату, где будет жить Муза. Вы предоставляете ей место, где она может развернуться. Постоянные тренировки научат вас расслабляться настолько, чтобы не таращиться во все глаза, когда в комнату войдет вдохновение.

Вы научитесь без промедления садиться за пишущую машинку и сохранять вдохновение, перенося его на бумагу.

И вы узнаете ответ на вопрос, который мы задавали ранее: какие голоса нравятся Музе, громкие или тихие?

Похоже, громкий и пылкий голос угоден ей больше. Повышенные тона, конфликт, столкновение противоположностей. Садитесь за пишущую машинку, подбирайте героев самого разного толка, пусть они сшибаются лбами. И уже очень скоро проявит себя ваше тайное «я». Нам всем нравится твердость и решительные заявления; громогласные вопли за, громогласные вопли против.

Это не значит, что исключаются тихие истории. Тихие истории тоже бывают волнующими и страстными. В спокойной, тихой красоте Венеры Милосской заключен неизбывный восторг. Зритель здесь так же важен, как сама вещь, на которую смотрят.

Будьте уверены: если в вас говорит истинная любовь, если вы проявляете истинное восхищение, если нарастает волнение, если ненависть клубится дымом — творческая удача вам обеспечена навек. Ядро вашей творческой изобретательности должно быть тем же, что и ядро созданной вами истории, и главного героя этой истории. Что хочет ваш персонаж, о чем он мечтает, что он собой представляет и как выражает себя? И то, в чем и как он себя выражает, и есть воплощение его жизни — а значит, и вашей жизни как Творца. В то мгновение, когда извергается правда, подсознание превращается из корзины для мусора в ангела, пишущего в золотой книге.

Значит, смотрите в себя. Задумайтесь обо всем, чем кормили себя за прошедшие годы. Это был пир горой или полуголодная диета?

Кто ваши друзья? Они в вас верят? Или сдерживают ваш рост насмешками и неверием? Если ответ на последний вопрос «да», значит, у вас нет друзей. Заведите себе настоящих.

И наконец: хорошо ли вы тренировались, чтобы суметь сказать то, что хотите сказать, не запинаясь на каждом слове? Исписали ли вы достаточно страниц, чтобы суметь расслабиться и позволить правде освободиться, не тушуя ее застенчивой сдержанностью и не искажая ее из желания стать богатым?

Чтобы расти, надо хорошо питаться. Чтобы сохранить то, чему вы научились, в наивысшей кондиции, надо много и постоянно работать. Опыт. Труд. Вот две стороны одной монеты, которая, если ее крутануть, будет не опыт и не труд, а миг откровения. Из-за оптической иллюзии монета превращается в шар, в яркий кружащийся шар жизни. Это мгновение, когда тихонько потрескивают качели на веранде и звучит голос. Все затаило дыхание. Голос звучит то громче, то тише. Отец рассказывает о своей юности. Тени былого срываются с его губ. Подсознание просыпается и протирает глаза. Муза, преодолев робость, пробирается в папоротники под верандой, где летние мальчишки, распростертые на лужайке, слушают во все уши. Слова превращаются в поэзию, и никто против этого не возражает, потому что никому не приходит в голову назвать ее так. Здесь время. Здесь любовь. Здесь история. Хорошо накормленный человек сберегает и спокойно передает другим свою крошечную долю вечности. Летней ночью она кажется необозримо огромной. Она и вправду огромная, как это и было извечно, всегда, когда появлялся кто-то, кому есть что сказать, а рядом случались мудрые, тихие люди, готовые слушать.

В ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Первый киноактер, которого я запомнил: Лон Чейни.

Мой первый рисунок: скелет.

Мой первый благоговейный восторг: звезды на летнем небе в Иллинойсе.

Первые рассказы, которые я прочитал: научно-фантастические рассказы в «Amazing».

Впервые я уехал далеко от дома: в Нью-Йорк на Всемирную ярмарку «Мир будущего», заключенную в Перисферу под сенью Трилона.

Первое решение о будущей профессии я принял в одиннадцать лет. Я собирался стать фокусником и объездить весь мир со своими представлениями.

Второе решение я принял в двенадцать лет, когда мне подарили на Рождество игрушечную пишущую машинку.

И я решил стать писателем. Но между решением и его воплощением в жизнь лежало восемь лет, пока я учился в средней школе, старшей школе, продавал газеты на улицах Лос-Анджелеса и написал три миллиона слов.

Впервые мой рассказ приняли в журнале Роба Вагнера «Script», когда мне было двадцать.

Во второй раз меня напечатали в «Thrilling Wonder Stories».

В третий раз — в «Weird Tales».

С тех пор я пристроил 250 рассказов почти во все журналы США и плюс к тому написал сценарий «Моби Дика» для Джона Хьюстона.

Я написал о Лоне Чейни и людях-скелетах для «Weird Tales».

Я написал об Иллинойсе и его первозданной природе в романе «Вино из одуванчиков».

Я написал об этих звездах над Иллинойсом — о звездах, к которым стремится новое поколение.

Я создал миры будущего на бумаге, очень похожие на тот мир, который я видел мальчишкой на Всемирной ярмарке в Нью-Йорке.

И я, хотя и запоздало, решил, что никогда не откажусь от своей первой мечты.

В конце концов, в каком-то смысле я — и фокусник тоже, единокровный брат Гудини, крольчонок — сын Блэкстоуна, родившийся, как мне нравится думать, при свете экрана в старом кинотеатре (мое второе имя Дуглас — Фэрбенкс был на пике славы, когда я родился в 1920-м) и возмужавший в лучшую из эпох, когда человек сделал последний и величайший шаг за пределы — прочь от моря, давшего ему начало, от пещеры, укрывавшей его, от земли, что поддерживала и питала его, и от воздуха, что призвал его и уже никогда не оставлял в покое.

Короче, я — гибридное детище века массовых сдвигов, массовых развлечений, одиночества в нью-йоркской толпе.

Это прекрасное время, чтобы в нем жить и умереть в нем, или же за него, если так будет нужно. Любой стоящий фокусник скажет вам то же самое.
Похожие новости
Комментарии (0)
  • bowtiesmilelaughingblushsmileyrelaxedsmirk
    heart_eyeskissing_heartkissing_closed_eyesflushedrelievedsatisfiedgrin
    winkstuck_out_tongue_winking_eyestuck_out_tongue_closed_eyesgrinningkissingstuck_out_tonguesleeping
    worriedfrowninganguishedopen_mouthgrimacingconfusedhushed
    expressionlessunamusedsweat_smilesweatdisappointed_relievedwearypensive
    disappointedconfoundedfearfulcold_sweatperseverecrysob
    joyastonishedscreamtired_faceangryragetriumph
    sleepyyummasksunglassesdizzy_faceimpsmiling_imp
    neutral_faceno_mouthinnocent