На перекрестках лесных дорог, около шалашей, сложенных из сосновых веток, стояли девушки-бойцы с флажками. Они руководили потоком военных машин, указывали им дорогу, проверяли наши документы.
Мы встречали этих девушек-регулировщиц в полях очень далеко от деревень, в лесах, около переправ через быстрые реки. Под дождем и на ветру, в пыли и на солнцепеке, в северные ночи и на рассветах – всюду и всегда мелькали мимо нас их обветренные лица, строгие глаза, выцветшие пилотки. Ночью в глухом лесу одна из таких девушек остановила нашу машину и спросила:
– Нет ли у вас, товарищи, молока?
– Мы с фронта едем, а не с молочной фермы, – недовольно ответил шофер.
– Своих коров мы, как на грех, подоить не успели, – насмешливо добавил боец с автоматом. – Вот беда! У нас не за каждой ротой ходит стадо молочных коров.
– А вы бросьте шутить, – сердито сказала девушка. – Я вашим остроумием не интересуюсь. Значит, нет молока?
– А в чем дело? – спросил майор, вылезая из машины. За ним вылез боец.
Регулировщица рассказала, что этой ночью она впервые за время войны сильно испугалась. Артиллерия открыла ночной огонь. В лесу это хуже всего. Когда тихо, то хоть ничего и не видно, но, по крайней мере, слышно, как захрустит под сапогом каждая ветка. Никакой немец, отбившийся от своих, не может застать врасплох. А когда бьет ночью артиллерия – и слепнешь от темноты и, вдобавок, глохнешь.
Девушка стояла ночью на перекрестке. Вдруг кто-то крепко схватил ее за ноги. Девушка закричала, отскочила, схватилась за винтовку. Сердце у нее колотилось так громко, что она не сразу услышала тихий плач у своих ног. А услышав, зажгла электрический фонарик и осветила дорогу.
– Смотрю: маленькая девочка в рваном платке стоит рядом. Такая маленькая, ростом мне до колен. Я слова сказать не могу, а она обхватила меня за ноги, уткнулась головой в колени и плачет. Нагнулась я над ней, сама реву, дура, и слышу, как она одно только слово шепчет: «Мама». И так настойчиво, знаете, шепчет, будто я действительно ее настоящая мать. Отнесла я ее в шалаш, уложила, закутала шинелью. Спит она сейчас. Молока бы ей надо, когда она проснется.
– Да, дела, – сказал майор. – А сколько ей лет?
– Годика три. Она уже разговаривает хорошо. Все, что могла, мне рассказала. Изба их – там где-то, за лесом, – сгорела вместе со всей деревней, а мать, должно быть, убили немцы. Она говорит, что мать спит, а она ее будила-будила и никак не могла разбудить.
– Да, дела! – повторил растерянно майор.
– Есть у меня банка сгущенного молока, – пробормотал шофер и начал рыться в темноте у себя под ногами.
– Молоко, конечно, молоком, – сказал боец с автоматом, – только ее в тыл надо определить.– Жалко мне ее, – тихо вздохнула регулировщица.
– А ты что ж, – спросил боец, – при себе ее оставить хочешь? Кто тебе разрешит? Ребенку забота нужна. Скажем, детский сад или что-нибудь в этом смысле.
– Да, я понимаю, – согласилась девушка, – только не – охота мне ее вам отдавать.
– Давайте, давайте! – суровым голосом сказал майор. – Мы ее устроим в надежное место.Регулировщица побежала в шалаш за девочкой.
– Вот происшествие! – сказал боец, – Я от Сталинграда до Брянска дошел, а ничего похожего не случалось.
– Научили меня немцы ихний род, фашистский ненавидеть, – пробормотал шофер.
– И меня научили, – сказал боец. – Я семьдесят пять немцев пока что уничтожил.
– Ты что ж, снайпер? – спросил шофер.
– А как же. Мы все, яранские, снайперы.
Регулировщица принесла девочку. Она крепко спала.
– Кто из вас ее держать будет? – спросила регулировщица.
– Я, – сказал боец с автоматом. – Всю дорогу буду держать.
– Смотри, уронишь, – заметил шофер. – Все-таки хрупкое существо.
– Это кто уронит? – грозно спросил боец. – Я, что ли? Сказано тебе, что я снайпер. Рука у меня твердая. Это не то, что твою баранку крутить. И опять же – дочка у меня в деревне осталась, чуть поболе, чем эта. Я ее сам, бывало, в коляске укачивал.
Боец неожиданно и смущенно улыбнулся.
– Ну и держи, – примирительно сказал шофер. – Я все равно очень аккуратно поеду. С моей ездой ты ее не уронишь.
Боец влез в машину, осторожно взял девочку. Над вершинами леса небо уже синело, приближался рассвет.
– Поехали, – сказал майор.
Регулировщица покраснела, обдернула гимнастерку и тихо сказала, вертя в руках измятый листок бумаги:
– Разрешите обратиться, товарищ майор. Вот тут я адрес написала, свою полевую почту. Очень мне желательно знать, куда вы ее определите. Пусть мне напишут. Пожалуйста!
– Давайте, – сказал майор. – Значит, не хотите с ней навсегда расставаться?
– Не хочу, товарищ майор.
Машина тронулась. Над первой же просекой, заросшей высокой травой, мы увидели солнце. Белое и огромное, оно подымалось в синеватой утренней мгле. По просеке вели пленных немцев. Они сошли с узкой лесной дороги, чтобы дать дорогу машине. Злыми, тяжелыми глазами они смотрели на нас из-под стальных шлемов, а один из них, с редкими, будто выщипанными усиками, чуть заметно оскалился.
Шофер обернулся к бойцу и спросил:
– Сколько ты, говоришь, уничтожил?
– Семьдесят пять.
– Маловато, по-моему, – сказал шофер.
– Ничего, – пробормотал боец. – У меня с ними еще разговор будет. Автоматический.
Примерный круг проблем:
1) Что такое человечность?
2) Что такое милосердие?
3) Как война повлияла на судьбы детей?
4) Можно ли в тяжелое военное время остаться человечным?
5) Что значит быть человеком и т.д.?
